глоток воды, выдохнуть, покрыться мурашками от ветра, который врывается холодными порывами с балкона. пальцы спотыкаются с непривычки. как же давно я здесь не был, привет. в бокале с водой отражается свет и облака; они быстро плывут, не задерживаются, текут как вода, как река, не устают сменять друг друга, как поток мыслей в моей голове. проснуться пустым и чистым, открыть окно; ветер треплет волосы, на улице зелёный, свежий, пряный май, когда пахнет прошедшим ливнем, камнем, асфальтом, всё распускается, всё живое, пахнет только что начавшейся распускаться сиренью, цветут каштаны свечками, их листья намного ярче остальных, на вид как замша, хочется прикоснуться, ощутить под пальцами эту прохладную нежную зелень, но так и не удаётся, ты проходишь мимо, закрываешь глаза, и снова открываешь, и снова по небу плывут облака, неяркий свет, золотистые всполохи заката.

умыться посередине дня, прохладная вода в сложенных лодочкой ладонях, травяная вода, легкий взбитый флюид, который пахнет чёрной смородиной — разотрёшь лист в пальцах, лето, пахнет травой, терпкостью, смолой от деревьев в саду. скоро будут привозить охапками пионы.

на столе стоит строгий светло-зелёный флакон с этикеткой mémoire d'une odeur — римская ромашка, лето, поле, полное цветов, жужжание стрекоз, сухие травы в конце июля, когда солнце высушило их досуха, и так пахнет пыльной сладостью, как будто бы снова за несколько сотен километров от города, тебе пять, и ты смотришь, как запасают сено, как складывают его в стога, какое оно золотистое, и в воздухе снова разливается сладкий запах сухой травы, стрекочут цикады, ты лежишь на охапке сена, ужасно хочешь спрыгнуть на охапку внизу, но тебе не разрешают, и ты остаёшься — смотришь в небо, бесконечное, бездонное, момент длится и длится.

может быть мы никогда не будем жалеть о том, что мало любили и мало путешествовали, как говорил Марк Твен.

открываешь старую кладовку, чулан, гардеробную; как её ни назови, внутри будет одно и то же. перебираешь коробки, вешалки, пакеты из бутиков с духами, рулоны обёрточной бумаги; поднимаются облачка пыли, заставляя чихать, становится одновременно смешно и немножко невыносимо, приходишь с парой старых полотенец, с них капает ледяная вода, приносит свежесть, приносит прохладу, оставляет за собой чистоту и пустоту, полки стремительно пустеют; приносишь ещё чистой воды, добавляешь в неё розовый гидролат, и маленькая гардеробная наполняется густым запахом болгарских роз — точь-в-точь как когда-то летом, когда ездил в розарий в Сокольниках, был июль, жаркое солнце, утоптанные дорожки, сотни сортов, жужжание пчёл, тихое-мерное гудение, поднимающийся сладкий аромат; хотелось застыть и замереть, жадно вдыхая летний тёплый воздух, ты живой, совсем живой.

бесконечный режим самоизоляции — бесконечный запах антисептика, спирта, резиновых синих перчаток, чёрной ткани масок, которые нужно гладить утюгом — а запах утюга раскалённый металл, текучий, переменчивый, въедливый, жжённый. горячая проглаженная ткань пахнет стерильностью и в чём-то даже безопасностью. под масками не ощущаешь как пахнет утро, день, вечер; всё смешалось в одно непрерывающееся время, время, когда можно будет вернуться домой и снова дышать. маски дают странное ощущение отгороженности от мира — как будто ты под толстым стеклом, приглушаются звуки, запахи, твой голос, голоса других людей; монотонное гудение, чувство опасности; выйти из дома во всём чёрном вечером, пробежать десяток километров, избегать зажженных фонарей, передвигаться тихой тенью, неслышной, невидимой, возвращаться домой и тащить за собой шлейф мягкого прохладного майского воздуха, когда всё живое, цветущее, рвущееся на волю.


так рвись же и ты, подобно льву из клетки, на свободу.